Хулио Кортасар (1914-1984) - всемирно-известный аргентинский писатель и незаурядный поэт (как поэт он менее известен). Кортасар, аргентинец до мозга костей, половину своей жизни прожил во Франции, под "другим небом", что отразилось в темах его произведений. Сейчас Кортасар один из наиболее популярных и любимых в России прозаиков Латинской Америки.

Из сочинений Кортасара мне особенно нравятся роман "Игра в Классики" ("Rayela" 1963), лучшие рассказы и стихи их сборника "Эпомы и мэопы" ("Pameos y meopas" 1971).

"Словно Орфей, я столько раз оглядывался назад и расплачивался за это. Я и поныне расплачиваюсь; и все смотрю и смотреть буду на тебя, Эвридика-Аргентина" - Хулио Кортасар.

DOBLE INVENCION

ДВОЙНОЙ ВЫМЫСЕЛ
(Перевод В. Андреева)

Cuando la rosa que nos mueve
cifre los terminos del viaje,
cuando en el tiempo del paisaje
se borre la palabra nieve,

Когда небесной розы лепестки
нам отсчитают время возвращенья
и неподвижною безмолвной тенью
застынут слов холодные ростки, -

habra un amor que al fin nos lleve
hasta la barca de pasaje,
y en esta mano sin mensaje
despertara su singo leve.

пусть нас любовь проводит до реки,
где отойдет челнок - спустя мгновенье,
пусть имя легкое твое в смятенье
проснется в линиях моей руки.

Creo que soy porque te invento,
alquimia de aguila en el viento
desde la arena y las penumbras,

Я выдумал тебя - я существую;
орлица, с берега, из тьмы слежу я,
как гордо ты паришь, мое созданье,

y tu en esa vigilia alientas
la sombra con la que me alumbras
y el murmurar con que me inventas.

и тень твоя - сверкание огня,
из-под небес я слышу заклинанье,
которым ты воссоздаешь меня.

Нью-Дели, 1968
___________________________________________________________________

PALOMA MUERTA
A Eduardo H. Castagnino
МЕРТВАЯ ГОЛУБКА
(Перевод В. Андреева)
Посвящается Эдуардо Кастанъино

Cuanto pesan el verde suelo, el nudo
que ata tu leve sombra, los cendales
nadadores de rios cenitales,
el estruendo final de este aire mudo.

Столь тяжела земля, и столь жесток
закон, тебя лишающий движенья,
и смертью обернулось притяженье,
расплющен мир, что прежде был высок.

Barca del aire, flor del viento agudo,
yacente segadora de cristales!
Naufrago de su cielo у de sus sales
tu ser que el vuelo olvida esta desnudo.

Кораблик белый, маленький цветок
небес, по ним летящий легкой тенью!
Крушением закончилось круженье,
крылатой крови остановлен ток.

En la mano del cesped te sostienes,
menuda perfection ensimismada
bajo el agobio cruel del mediodia;

Средь трав недвижных кажется нагим
лишенное полета птичье тело.
Хоть ты и стала пленницей земли

у si la tierra horada ya tus sienes
se desgaja del ser tu pura nada,
evade el suelo у sube por el dia.

и крыльям не расправиться твоим, -
но суть твоя в просторы без предела
взлетит, растаяв в голубой дали.
_______________________________________________________________________

AFTER SUCH PLEASURES AFTER SUCH PLEASURES
После таких удовольствий (англ.)
(Перевод В. Андреева)

Esta noche, buscando tu boca en otra boca,
casi creyendolo, porque asi de ciego es este rio
que me tira en mujer y me sumerge entre sus parpados,
que tristeza nadar al fin hacia la orilla del sopor
sabiendo que el placer es ese esclavo innoble
que acepta las monedas falsas, las circula sonriendo.

Этой ночью я искал твои губы в чужих губах
и почти поверил в то, что отыскал тебя,
ибо, слепец, я знаю: то, что влечет меня к женщине, -
это река;
но какая тоска - добраться до берега сновидения
и понять: наслаждение - жалкий раб,
получивший фальшивую монету.

Olvidada pureza, como quisiera rescatar
ese dolor de Buenos Aires, esa espera sin pausas ni esperanza.
Solo en mi casa abierta sobre el puerto
otra vez empezar a quererte,
otra vez encontrarte en el cafe de la mañana
sin que tanta casa irrenunciable
hubiera sucedido.
Y no tener que acordarme de este olvido que sube
para nada, para borrar del pizarron tus muñequitos
y no dejarme mas que una ventana sin estrellas.

Забытая, любимая, - как я желал бы
воскресить то страданье в Буэнос-Айресе,
ту безнадежную надежду.
Если бы вновь полюбить тебя
в доме моем - открытом в сторону порта,
если бы вновь встретить тебя утром в кафе, -
и чтоб ничего-ничего
еще не случилось.
Чтобы не надо было ни о чем зыбывать,
рук твоих не вычеркивать из памяти,
и пусть одно остается - окно в беззвездное небо.
________________________________________________________________________

Да, я знаю: тебя не будет.
Тебя не будет ни на улице, ни в ночном электрическом
шорохе
фонарей, ни в выражении лица,
когда читаешь меню, ни в улыбке,
смягчающей вагонную тесноту подземки,
ни в книгах, данных тобой, ни в "до завтра".

No estaras en mis sueños,
en el destino original de mis parablas,
ni en una cifra telefonica estaras
o en el color de un par de guantes o una blusa.
Me enojare, amor mio, sin que sea por ti,
y comprare bombones pero no para ti,
me paraie en la esquina a la que no vendras,
y dire las palabras que se dicen
y comere las cosas que se comen
y soñare los sueños que se sueñan
y se muy bien que no estaras,
ni aqui adentro, la carcel donde aun te retengo,
ni alli fuera, este rio de calles y de puentes.

Тебя не будет ни в моих сновидениях,
ни в моих - непривычных тебе - испанских словах,
ни в номере телефона,
и в цвете перчаток - тебя не будет.
Любимая, я буду сердиться - не из-за тебя,
буду покупать конфеты - но не для тебя,
буду ждать на углу - но не ты придешь,
буду произносить слова, какие только придут на ум,
буду съедать то, что принесет официант,
буду видеть сны, какие станут мне сниться,
но я знаю: тебя не будет -
ни здесь, во мне, в камере-одиночке, где я еще удерживаю
тебя,
ни там, в мотке мостов и улиц,

No estaras para nada, no seras ni recuerdo,
y cuando piense en ti pensare un pensamiento
que oscuramente trata de acordarse de ti.

Тебя не будет - нигде, нисколько, ты не станешь даже воспоминанием,
я буду думать о тебе -
но думать о тебе: лишь тщетно пытаться вспомнить тебя.
________________________________________________________________________________

MILONGA
МИЛОНГА
(Перевод В. Андреева)

Extraño la Cruz del Sur
cuando la sed me hace alzar la cabeza
para beber tu vino negro medianoche.
Y extraño las esquinas con almacenes dormilones
donde el perfume de la yerba tiembla en la piel del aire.

Когда жажда заставляет меня поднять голову
чтобы испить темно-ночного вина
я с тоской вспоминаю о Южном Кресте
Я с тоской вспоминаю сонные магазины
улицы запах травы дрожащий на кожице воздуха.

Comprender que eso esta siempre alla
como un bolsillo donde a cada rato
la mano busca una moneda el cortapluma el peine
la mano infatigable de una oscura memoria
que recuenta sus muertos.

Я понимаю все это похоже
на карман в котором рука
то и дело нащупывает монетку расческу перочинный нож
не устающая никогда рука воспоминаний
пересчитывает мертвецов.

La Cruz del Sur el mate amargo.
Y las voces de amigos
usandose con otros.

Южный Крест горький мате
и голоса друзей
соединенные с другими.

Ни близость твоего лба, светлого, словно праздник,
ни привычное ощущение твоего тела — все еще
таинственного, скрытного и детского,
ни течение твоей жизни, впитывающей слова
и молчание,
не станут таким блаженством и таинством,
как возможность неотрывно смотреть на тебя, спящую
под охраной сомкнутых вокруг тебя моих рук.
Вновь невинная, благодаря чуду всепрощающей
добродетели сна,
тихая, как мгновение счастья, избранное памятью,
ты подаришь мне тот берег своей жизни, который
еще не обрела сама.
Изгнанный в тишину,
я открою этот последний берег твоего моря
и увижу, быть может, тебя в первый раз — такой,
какой дозволено видеть тебя лишь Богу,
разрушив иллюзию Времени:
без нашей любви, без меня.
___________________________________________________________________

ULTIMO SOL EN VILLA ORTUZAR
ПОСЛЕДНИЕ ЛУЧИ СОЛНЦА
В ВИЛЬЯ-ОРТУСАР
(Перевод В. Правосудова)

Tarde como de Juicio Final.
La calle es una herida abierta en el cielo.
Ya no se' si fue Angel о un ocaso la claridad que ardio'
en la hondura.
Insistente, como una pesadilla, carga sobre mi
la distancia.
Al horizonte un alambrado le duele.
El mundo esta' como inservible у tirado.
En el cielo es de dia, pero la noche es traicionera
en las zanjas.
Toda la luz esta' en las tapias azules у en ese alboroto
de chicas.
Ya no se' si es un arbol о es un dios, ese que asoma por
la verja herrumbrada.
Cuantos paises a la vez: el campo, el cielo, las afueras.
Hoy he sido rico de calles у de ocaso filoso у de
la tarde hecha estupor.
Lejos, me devolvere a mi pobreza.

Вечер - как в день Страшного суда.
Улица - открытая в небо рана.
Я даже не знаю наверняка, что мелькнуло там вдалеке
огненной вспышкой: Ангел или просвет меж домов?
Настойчивое - как кошмар - давит на меня расстояние.
Мучается от боли горизонт, прорезанный забором
из проволоки.
Мир - словно уже никому не нужен и выброшен.
Небо - еще светлое, как днем, но в канавах уже
предательски затаилась ночь.
Свет остался лишь в голубых стенах и в девичьем
смехе.
Не знаю, дерево или какое-то божество тянется ко
мне через ржавую садовую калитку.
Сколько разных миров собрано воедино: поле, небо,
окрестности города.
Сегодня я стал богаче на множество улиц,
на режущий глаза закат, на неподвижный вечер.
Позже, не скоро, я вернусь в свою нищету.
______________________________________________________________

BUENOS AIRES (1)
БУЭНОС-АЙРЕС (1)
(Перевод М. Бортковской)

Antes, yo te buscaba en tus confines
Que lindan con la tarde у la llanura
Y en la verja que guarda una frescura
Antigua de cedrones у jazmines.
En la memoria de Palermo estabas,
En su mitologia de un pasado
De baraja у punal у en el dorado
Bronce de las inutiles aldabas,
Con su mano у sortija. Те sentia
En los patios del Sur у en la creciente
Sombra que desdibuja lentamente
Su larga recta, al declinar el dia.
Ahora estas en mi. Eres mi vaga
Suerte, esas cosas que la muerte apaga.

Встарь я искал тебя, где близ равнины
И сумерек - черта твоих окраин,
И за решеткой сада, где сохранен
Старинный запах мяты и жасмина.
Ты был в Палермо, где былого облик -
Колоды карт, клинки - живет в легендах,
Ты бликом был на молоточках медных
Дверных - кольцо с рукой - немых. Бок о бок
Ты двориками Юга брел со мною,
И я следил, как ты в закатной лени
Горячий день теснил краями тени,
Что сделаться стремилась тьмой ночною.
Теперь во мне ты. Жизнь, что наудачу
Веду, - есть ты, как всё, что с ней утрачу.
________________________________________________________________

BUENOS AIRES (2)
БУЭНОС-АЙРЕС (2)
(Перевод М. Бортковской)

Y la ciudad, ahora, es como un plano
De mis humillaciones у fracasos;
Desde esa puerta he visto los ocasos
Y ante ese marmol he aguardado en vano.
Aqui' el incierto ayer у el hoy distinto
Me han deparado los comunes casos
De toda suerte humana; aqui' mis pasos
Urden su incalculable laberinto.
Aqui' la tarde cenicienta espera
El fruto que le debe la mañana;
Aqui' mi sombra en la no menos vana
Sombra final se perdera', ligera.
No nos une el amor sino el espanto;
Sera por eso que la quiero tanto.

И город стал теперь подробным планом
Моих обид; вот сквер - свиданья зря я
Там ждал; балкон - отсюда, грусть смиряя,
Всё любовался западом багряным.
Здесь ясность новых дней и темень прошлых
Морочили меня, как всех на свете;
Здесь все сложнее лабиринты сети -
Мои пути среди других прохожих.
Здесь вечер-нищеброд еще мечтает
О прибыли, что обещало утро.
Здесь тень моя, с другой - такой же смутной -
С последней тенью слившись, в ней растает.
Страх - не любовь! - связал меня и город,
Любимый мной, - чем для любви не повод?!

Открыт паноптикум печальный
Один, другой и третий год.
Толпою пьяной и нахальной
Спешим... В гробу царица ждет.

Она лежит в гробу стеклянном,
И не мертва и не жива,
А люди шепчут неустанно
О ней бесстыдные слова.

Она раскинулась лениво —
Навек забыть, навек уснуть...
Змея легко, неторопливо
Ей жалит восковую грудь...

Я сам, позорный и продажный,
С кругами синими у глаз,
Пришел взглянуть на профиль важный
На воск, открытый напоказ...

Тебя рассматривает каждый,
Но, если б гроб твой не был пуст,
Я услыхал бы не однажды
Надменный вздох истлевших уст:

«Кадите мне. Цветы рассыпьте.
Я в незапамятных веках
Была царицею в Египте.
Теперь — я воск. Я тлен. Я прах». —

«Царица! Я пленен тобою!
Я был в Египте лишь рабом,
А ныне суждено судьбою
Мне быть поэтом и царем!

Ты видишь ли теперь из гроба,
Что Русь, как Рим, пьяна тобой?
Что я и Цезарь — будем оба
В веках равны перед судьбой?»

Замолк. Смотрю. Она не слышит.
Но грудь колышется едва
И за прозрачной тканью дышит...
И слышу тихие слова:

«Тогда я исторгала грозы.
Теперь исторгну жгучей всех
У пьяного поэта — слезы,
У пьяной проститутки — смех».

I

Метель ревет, как седой исполин,
Вторые сутки не утихая,
Ревет, как пятьсот самолетных турбин,
И нет ей, проклятой, конца и края!

Пляшет огромным белым костром,
Глушит моторы и гасит фары.
В замяти снежной аэродром,
Служебные здания и ангары.

В прокуренной комнате тусклый свет,
Вторые сутки не спит радист.
Он ловит, он слушает треск и свист,
Все ждут напряженно: жив или нет?

Радист кивает: - Пока еще да,
Но боль ему не дает распрямиться.
А он еще шутит: "Мол, вот беда
Левая плоскость моя никуда!
Скорее всего перелом ключицы..."

Где-то буран, ни огня, ни звезды
Над местом аварии самолета.
Лишь снег заметает обломков следы
Да замерзающего пилота.

Ищут тракторы день и ночь,
Да только впустую. До слез обидно.
Разве найти тут, разве помочь -
Руки в полуметре от фар не видно?

А он понимает, а он и не ждет,
Лежа в ложбинке, что станет гробом.
Трактор если даже придет,
То все равно в двух шагах пройдет
И не заметит его под сугробом.

Сейчас любая зазря операция.
И все-таки жизнь покуда слышна.
Слышна ведь его портативная рация
Чудом каким-то, но спасена.

Встать бы, но боль обжигает бок,
Теплой крови полон сапог,
Она, остывая, смерзается в лед,
Снег набивается в нос и рот.

Что перебито? Понять нельзя.
Но только не двинуться, не шагнуть!
Вот и окончен, видать, твой путь!
А где-то сынишка, жена, друзья...

Где-то комната, свет, тепло...
Не надо об этом! В глазах темнеет...
Снегом, наверно, на метр замело.
Тело сонливо деревенеет...

А в шлемофоне звучат слова:
- Алло! Ты слышишь? Держись, дружище -
Тупо кружится голова...
- Алло! Мужайся! Тебя разыщут!..

Мужайся? Да что он, пацан или трус?!
В каких ведь бывал переделках грозных.
- Спасибо... Вас понял... Пока держусь! -
А про себя добавляет: "Боюсь,
Что будет все, кажется, слишком поздно..."

Совсем чугунная голова.
Кончаются в рации батареи.
Их хватит еще на час или два.
Как бревна руки... спина немеет...

- Алло!- это, кажется, генерал.-
Держитесь, родной, вас найдут, откопают...-
Странно: слова звенят, как кристалл,
Бьются, стучат, как в броню металл,
А в мозг остывший почти не влетают...

Чтоб стать вдруг счастливейшим на земле,
Как мало, наверное, необходимо:
Замерзнув вконец, оказаться в тепле,
Где доброе слово да чай на столе,
Спирта глоток да затяжка дыма...

Опять в шлемофоне шуршит тишина.
Потом сквозь метельное завыванье:
- Алло! Здесь в рубке твоя жена!
Сейчас ты услышишь ее. Вниманье!

С минуту гуденье тугой волны,
Какие-то шорохи, трески, писки,
И вдруг далекий голос жены,
До боли знакомый, до жути близкий!

- Не знаю, что делать и что сказать.
Милый, ты сам ведь отлично знаешь,
Что, если даже совсем замерзаешь,
Надо выдержать, устоять!

Хорошая, светлая, дорогая!
Ну как объяснить ей в конце концов,
Что он не нарочно же здесь погибает,
Что боль даже слабо вздохнуть мешает
И правде надо смотреть в лицо.

- Послушай! Синоптики дали ответ:
Буран окончится через сутки.
Продержишься? Да?
- К сожалению, нет...
- Как нет? Да ты не в своем рассудке!

Увы, все глуше звучат слова.
Развязка, вот она - как ни тяжко.
Живет еще только одна голова,
А тело - остывшая деревяшка.

А голос кричит: - Ты слышишь, ты слышишь?!
Держись! Часов через пять рассвет.
Ведь ты же живешь еще! Ты же дышишь?!
Ну есть ли хоть шанс?
- К сожалению, нет...

Ни звука. Молчанье. Наверно, плачет.
Как трудно последний привет послать!
И вдруг: - Раз так, я должна сказать! -
Голос резкий, нельзя узнать.
Странно. Что это может значить?

- Поверь, мне горько тебе говорить.
Еще вчера я б от страха скрыла.
Но раз ты сказал, что тебе не дожить,
То лучше, чтоб после себя не корить,
Сказать тебе коротко все, что было.

Знай же, что я дрянная жена
И стою любого худого слова.
Я вот уже год тебе не верна
И вот уже год, как люблю другого!

О, как я страдала, встречая пламя
Твоих горячих восточных глаз. -
Он молча слушал ее рассказ,
Слушал, может, последний раз,
Сухую былинку зажав зубами.

- Вот так целый год я лгала, скрывала,
Но это от страха, а не со зла.
- Скажи мне имя!..-
Она помолчала,
Потом, как ударив, имя сказала,
Лучшего друга его назвала!

Затем добавила торопливо:
- Мы улетаем на днях на юг.
Здесь трудно нам было бы жить счастливо.
Быть может, все это не так красиво,
Но он не совсем уж бесчестный друг.

Он просто не смел бы, не мог, как и я,
Выдержать, встретясь с твоими глазами.
За сына не бойся. Он едет с нами.
Теперь все заново: жизнь и семья.

Прости. Не ко времени эти слова.
Но больше не будет иного времени. -
Он слушает молча. Горит голова...
И словно бы молот стучит по темени...

- Как жаль, что тебе ничем не поможешь!
Судьба перепутала все пути.
Прощай! Не сердись и прости, если можешь!
За подлость и радость мою прости!

Полгода прошло или полчаса?
Наверно, кончились батареи.
Все дальше, все тише шумы... голоса...
Лишь сердце стучит все сильней и сильнее!

Оно грохочет и бьет в виски!
Оно полыхает огнем и ядом.
Оно разрывается на куски!
Что больше в нем: ярости или тоски?
Взвешивать поздно, да и не надо!

Обида волной заливает кровь.
Перед глазами сплошной туман.
Где дружба на свете и где любовь?
Их нету! И ветер как эхо вновь:
Их нету! Все подлость и все обман!

Ему в снегу суждено подыхать,
Как псу, коченея под стоны вьюги,
Чтоб два предателя там, на юге,
Со смехом бутылку открыв на досуге,
Могли поминки по нем справлять?!

Они совсем затиранят мальца
И будут усердствовать до конца,
Чтоб вбить ему в голову имя другого
И вырвать из памяти имя отца!

И все-таки светлая вера дана
Душонке трехлетнего пацана.
Сын слушает гул самолетов и ждет.
А он замерзает, а он не придет!

Сердце грохочет, стучит в виски,
Взведенное, словно курок нагана.
От нежности, ярости и тоски
Оно разрывается на куски.
А все-таки рано сдаваться, рано!

Эх, силы! Откуда вас взять, откуда?
Но тут ведь на карту не жизнь, а честь!
Чудо? Вы скажете, нужно чудо?
Так пусть же! Считайте, что чудо есть!

Надо любою ценой подняться
И всем существом, устремясь вперед,
Грудью от мерзлой земли оторваться,
Как самолет, что не хочет сдаваться,
А сбитый, снова идет на взлет!

Боль подступает такая, что кажется,
Замертво рухнешь назад, ничком!
И все-таки он, хрипя, поднимается.
Чудо, как видите, совершается!
Впрочем, о чуде потом, потом...

Швыряет буран ледяную соль,
Но тело горит, будто жарким летом,
Сердце колотится в горле где-то,
Багровая ярость да черная боль!

Вдали сквозь дикую карусель
Глаза мальчишки, что верно ждут,
Они большие, во всю метель,
Они, как компас, его ведут!

- Не выйдет! Неправда, не пропаду! -
Он жив. Он двигается, ползет!
Встает, качается на ходу,
Падает снова и вновь встает...

II

К полудню буран захирел и сдал.
Упал и рассыпался вдруг на части.
Упал, будто срезанный наповал,
Выпустив солнце из белой пасти.

Он сдал, в предчувствии скорой весны,
Оставив после ночной операции
На чахлых кустах клочки седины,
Как белые флаги капитуляции.

Идет на бреющем вертолет,
Ломая безмолвие тишины.
Шестой разворот, седьмой разворот,
Он ищет... ищет... и вот, и вот -
Темная точка средь белизны!

Скорее! От рева земля тряслась.
Скорее! Ну что там: зверь? Человек?
Точка качнулась, приподнялась
И рухнула снова в глубокий снег...

Все ближе, все ниже... Довольно! Стоп!
Ровно и плавно гудят машины.
И первой без лесенки прямо в сугроб
Метнулась женщина из кабины!

Припала к мужу: - Ты жив, ты жив!
Я знала... Все будет так, не иначе!..-
И, шею бережно обхватив,
Что-то шептала, смеясь и плача.

Дрожа, целовала, как в полусне,
Замерзшие руки, лицо и губы.
А он еле слышно, с трудом, сквозь зубы:
- Не смей... ты сама же сказала мне..

- Молчи! Не надо! Все бред, все бред!
Какой же меркой меня ты мерил?
Как мог ты верить?! А впрочем, нет,
Какое счастье, что ты поверил!

Я знала, я знала характер твой!
Все рушилось, гибло... хоть вой, хоть реви!
И нужен был шанс, последний, любой!
А ненависть может гореть порой
Даже сильней любви!

И вот, говорю, а сама трясусь,
Играю какого-то подлеца.
И все боюсь, что сейчас сорвусь,
Что-нибудь выкрикну, разревусь,
Не выдержав до конца!

Прости же за горечь, любимый мой!
Всю жизнь за один, за один твой взгляд,
Да я, как дура, пойду за тобой,
Хоть к черту! Хоть в пекло! Хоть в самый ад!

И были такими глаза ее,
Глаза, что любили и тосковали,
Таким они светом сейчас сияли,
Что он посмотрел в них и понял все!

И, полузамерзший, полуживой,
Он стал вдруг счастливейшим на планете.
Ненависть, как ни сильна порой,
Не самая сильная вещь на свете!