Нобелевская премия по литературе, 1971 г.

Чилийский поэт и дипломат Пабло Неруда (настоящее имя – Нефтали Рикардо Рейсе Басуальто) родился в маленьком городке Парраль в центральной части Чили. Его отец, Хозе дель Кармен Рейсе, был железнодорожным служащим, а мать, Роза де Басуальто, – школьной учительницей, которая умерла от туберкулеза, когда Пабло был еще ребенком. Вскоре после этого отец женится на Тринидад Кандиа, и вся семья переезжает в г. Темуко, на юг, в край лесов, красота которых оставила неизгладимый след в памяти мальчика.

Посещая занятия городского лицея, Н. много читает и в возрасте десяти лет уже начинает писать стихи. Спустя два года он встретился с чилийской поэтессой Габриелей Мистраль, которая во многом способствовала его первым шагам на литературном поприще. В 1920 г., после окончания среднего учебного заведения, Н. помещает в периодическом журнале «Сельва астраль» («Selva Austral») стихи под псевдонимом Пабло Неруда, чтобы избежать конфликта со своей семьей, которая не одобряла его литературных занятий. Впоследствии этот псевдоним становится его официальным именем.

В следующем году Н. поступил в педагогический институт в Сантьяго, на отделение французского языка, но литературная жизнь столицы отвлекала его от занятий. Первый успех приходит к Н., когда за стихотворение «Праздничная песня» («La Cancion de la fiesta») он получил первую премию на конкурсе, организованном Федерацией чилийских студентов. Продав авторское право на это стихотворение, Н. смог сам финансировать издание своего первого поэтического сборника «Сумерки» («Crepusculario», 1923). Традиционные по форме и языку, стихотворения из этого сборника получили благожелательный отзыв критики и помогли Н. найти издателя для выпуска в следующем году второго сборника стихов «Двадцать поэм любви и одна песнь отчаяния» («Veinte poemas de amor у una cancion desesperada»). Хотя многие критики и были шокированы откровенно эротическим характером сборника, подборка стихов принесла известность 20-летнему поэту, который бросил учебу и целиком посвятил себя поэзии. В «Риске бессмертного человека» («Tentativa del hombre in finito», 1926) Н. отказывается от традиционных размера и рифмы, выражая свое внутреннее смятение языковыми средствами и образами, близкими к сюрреализму.

В 1927 г. в соответствии с латиноамериканской традицией направлять известных поэтов на дипломатическую работу чилийское правительство назначило Н. консулом, и следующие пять лет он представляет свою страну в Бирме, на Цейлоне, в Индии, Японии, других странах Азии. В это же время Н. женится на Марии Антониете Хаагенар Вогелзанг, голландке с острова Бали, и пишет первый том «Местожительство – Земля» («Residencia en la tierra», 1933). Пессимизм и меланхолия стихов этого сборника вызваны чувством одиночества, которое испытывает поэт вдали от берегов Латинской Америки. Рассчитывая на успех своих стихов, Н. попытался опубликовать их в Испании, однако в конце концов согласился на издание книги небольшим тиражом в Чили (1933).

В том же году Н. переводят в Буэнос-Айрес, где он знакомится с приехавшим в Аргентину испанским поэтом Федерико Гарсия Лоркой. В 1934 г. Н. назначается консулом сначала в Барселону, а затем в Мадрид, где вместе с Гарсия Лоркой и несколькими другими испанскими поэтами издает литературный журнал «Зеленая лошадь для поэзии» («El Caballo verde pasa la poesia»), в котором помещает и свои эссе. В Мадриде Н. выпустил второй том «Местожительство – Земля» (1935), в котором мрачное настроение и ассоциативность, характерные для первого тома, сменяются более эпической манерой. В 1936 г. в Мадриде, расторгнув брак с первой женой, он женится на Делии дель Карриль.

С началом гражданской войны в Испании стихи Н. приобретают все более политическую направленность. Его книгу «Испания в сердце» («Espana en el corazon»), дань уважения гражданам, которые поддержали республику, читали прямо в окопах. Когда же Н. объявил, не имея на то официальных полномочий, что Чили поддерживает республиканцев, он был отозван из Испании (1937), однако уже через год направлен с краткосрочной миссией в Париж, где помогал республиканским беженцам эмигрировать в Чили.

С 1939 г. Н. занимал должность секретаря чилийского посольства в Мехико, а затем консула (1941...1944). В это время он увлекается марксизмом, что находит отражение в его поэзии, в частности в двух стихотворениях, воспевающих героизм защитников Сталинграда. Тогда же Н. вступает в коммунистическую партию.

Вернувшись в 1944 г. в Чили, Н. занялся активной политической деятельностью, был избран в сенат, где представлял провинции Антофагаста и Тарапака, но два года спустя, когда он публично осудил деятельность правительства и назвал чилийского президента Габриэля Гонсалеса Виделу марионеткой США, был обвинен в государственной измене и после кратковременного пребывания на нелегальном положении бежал в Мексику.

В изгнании Н. написал «Всеобщую песнь» («Canto general», 1950), монументальное сочинение, состоящее из 340 стихотворений, с иллюстрациями мексиканских художников Диего Риверы и Давида Альфаро Сикейроса. В этом произведении, считающемся шедевром Н., с марксистских позиций воплощаются в поэтических образах прошлое и настоящее Латинской Америки, ее люди и природа. В Чили книга была запрещена и нелегально распространялась чилийскими коммунистами.

Смягчение законов, направленных против представителей левых партий, позволило Н. вернуться на родину, где он развелся со второй женой и женился на Матильде Уррутиа, вдохновившей его на создание многих произведений, таких, как «Оды изначальным вещам» («Odas elementales», 1954), «Оды. Книга третья» («Tercer libro de las odas», 1957) и «Эстравагарио» («Extravagario», 1958). Обосновавшись в Исла-Негра на Тихоокеанском побережье, Н. продолжает много путешествовать, посетив Кубу в 1960 г. и США в 1966 г. В 1970 г. Коммунистическая партия Чили выдвигает его на пост президента страны, однако, когда компартия выступила в поддержку кандидата от социалистической партии Сальвадора Альенде, Н. снял свою кандидатуру. После победы на выборах Альенде назначил Н. послом во Францию.

В 1971 г. Н. был удостоен Нобелевской премии по литературе «за поэзию, которая со сверхъестественной силой воплотила в себе судьбу целого континента». В своей речи член Шведской академии Карл Рагнар Гиров, особо отметивший общественно-политическую деятельность Н., сказал, что «в Испании Н. протянул руку угнетенным и тем самым проникся верой в свою родину, которая гордится своим прошлым и надеется на лучшее будущее».

В своей Нобелевской лекции «На пути к лучезарному городу» («Toward the Splendid City») Н. вспомнил свое путешествие в Анды. На опасном, полном риска пути в «сверкающий и тайный мир природы и одиночества», сказал Н., он «нашел все необходимое для поэзии: одиночество, природу и поддержку спутников». «Непреодолимого одиночества не бывает, – заявил поэт, – все пути ведут к одной цели: рассказать с помощью творческого воображения, кто мы такие. Я родился в далекой стране, отделенной от остального мира отрогами гор. Я был самым отчаявшимся поэтом на свете, и моя поэзия была провинциальной, надломленной и туманной. Но я всегда верил в человека. Я никогда не терял надежды».

Н., который скончался от лейкемии в Сантьяго в 1973 г., был также лауреатом Международной премии Мира (1950), международной Ленинской премии Мира (1953), был удостоен почетной степени Оксфордского университета, ряда других наград.

За годы творчества Н. опубликовал свыше 40 поэтических сборников, кроме того, переводил, писал стихотворные драматические произведения; все его книги – это постоянный поиск, эксперимент в области языка и композиции. «Такое впечатление, что Н. – это не один поэт, а целый поэтический цех, – писал английский критик и переводчик Аластэр Рид. – Он не столько искал новый стиль, сколько отказывался от старого. Н. был многоголосым поэтом». Рене де Коста в монографии «Поэзия Пабло Неруды» («The Poetry of Pablo Neruda») писал: «Его многочисленные произведения занимают центральное место в развитии испаноязычной поэзии XX столетия». Чилийский критик Фернандо Алегриа в 1962 г. заметил: «Всякий, кто с недоверием относится к поэту из-за его политических взглядов, совершает ошибку, поскольку, проявляя интерес только к фейерверкам случайных пропагандистских выпадов, он никогда не поймет истинного значения искусства Н., который стремится выразить душу латиноамериканских народов в том стиле, который достигает вершин поэзии испанского барокко».

Далеко не всем критикам пришлись по душе марксистские взгляды Н. Например, Андерсон Имберт в «Латиноамериканской литературе» («Spanish American Literature»). пишет, что «за обращение в коммунистический реализм поэт заплатил высокомерием, демагогией и неискренностью». В то же время Рид отмечает гуманизм Н.: «Бели лирический поэт масштаба Н., человеколюбия Н. кажется нам, в контексте нашей жизни, наивным и неприемлемым, тем хуже для нашей жизни».

...слишком дикая, чтобы жить...

...слишком редкая, чтобы умереть...

Запах
первой сирени...

Были в детстве прозрачны ручьи и закаты,
и текли сквозь камыш и осоку мгновенья.

Взмах платка и перрон. И не будет возврата
к золотистой звезде над кипеньем сирени.

Придорожная пыль и усталость утраты.
От тоски ножевой не отыщешь спасенья.

...Где-то колокол плачет, как плакал когда-то,
где-то девичьи очи светлы и весенни...

Запах
первой сирени...

Farewell

1

Из глубины тебя в глаза мне смотрят
глаза ещё не сбывшегося сына.

Во имя этой жизни наши жизни
должны, родная, слиться воедино.

Во имя этих рук, его ручонок,
мои должны бы убивать и строить...

Во имя этих глаз ты спрячешь слёзы,
хотя без слёз больнее будет втрое.

2

Не надо этого, родная.
пусть нас не держит никакая сила,
насильно нас с тобой соединяя.

Ни слово, осенённое тобою.
Ни то, чего не высказать словами.

Ни ливень страсти, прошумевший мимо,
ни дрожь твоих ресниц при расставанье.

3

(Я люблю любовь морских скитальцев:
поцелуют – и прощай.

Обещают возвратиться.
Не вернутся, так и знай.

Что ни порт – ещё невеста...
Манит моря водоверть.

Там в постели белой пены
на себе их женит смерть.

4

Люблю любовь, где двое делят
хлеб и ночлег.

Любовь, которая на время
или на век.

Любовь – как бунт, назревший в сердце,
а не сердечный паралич.

Любовь, которая настигнет.
Любовь, которой не настичь.)

5

Не опоить мне больше свои глаза твоими.
Не заживить мне ими пронзительную боль.

Но где б я ни был, буду твои глаза я видеть,
и боль мою повсюду ты понесёшь с собой.

Я был твоим, родная. А ты моей. И значит,
отпущено так много любовью нам двоим.

Я был твоим, родная. И ты была моею.
Другой тебя полюбит. И станет он твоим.

Я ухожу в печали. Но я всегда печален.
Из края нашей встречи в какой иду я край?

Прощай! – мой сын мне шепчет из-под родного сердца,
и я шепчу: прощай!

Ты отказала мне во всём, женщина

Ты отказала мне во всём, и всё же
я и такой свою любовь приемлю.
Хотя бы потому, что смотрим оба
мы в это небо и на эту землю.

Я чую, как сплетеньем вен и нервов,
укрытых под мерцаньем лунной кожи,
ты содрогаешься в объятьях ветра,
который и меня объемлет тоже.

Ты отказала мне во всём, и всё же
ты – зрение моё и осязанье.
Как счастлив я, что вижу это поле,
которое ласкала ты глазами.

Не разлучит меня с тобой разлука:
зажавши уши и глаза зажмурив,
я в птичьей стае распознаю птицу,
которую ты видела в лазури.

И всё же ты во всём мне отказала,
и от тебя не жду я благостыни.
И твой ручей серебряного смеха
погасит жажду не моей пустыни.

Моё вино отвергнуто тобою,
но по душе мне, милая, твой милый.
Моя любовь да обернётся мёдом
тому, любовь, кого ты полюбила.

Но эта ночь... Одна звезда над нами...
Я знаю: я к ней намертво привязан!
Во всём ты отказала мне, и всё же
я всем тебе, любимая, обязан.

Южный берег
Грызут гранит клыки прибоя...
Волна застынет на весу
и выплеснет хрусталь зелёный
на каменистую косу.

Безмерен горизонт... А солнце,
едва держась за небоскат,
вот-вот себя плодом уронит
в кипящий волнами закат.

Перед лицом великой мощи
стихий, сошедшихся в бою,
зачем ты, маленькое сердце,
слагаешь песню мне свою?

Кому нужна она? И всё же
наедине с самим собой
так хочется мне кануть в море
и ветер горько-голубой!

Как овевает этот ветер
лицо дыханьем вольных вод!
Летим с тобой, солёный ветер,
туда, где нас никто не ждёт!

Пускай несёт к земле далёкой
твоя упругая волна
меня, как носит ураганом
травы и злаков семена.

Но если семена мечтают
в конце концов упасть вблизи
от вспаханного плугом поля,
то я молю лишь: унеси!

Неси корабль куда угодно
и на краю земли причаль,
чтоб я и там самозабвенно
и жадно всматривался в даль...

Такую маленькую песню
сложило песню в полусне.
Зачем ты, маленькое сердце,
пропело эту песню мне?

Зачем, когда ежеминутно
здесь бьёт в гранит ревущий вал, –
заплачь Господь в такое время –
и то б никто не услыхал!

Стирает соль, смывает пена
на берегу мои следы...

Залив полнеет от прилива
ночной взлохмаченной воды.

Зачем же, маленькое сердце,
мне эту песню пело ты?

* * *

По тебе я ночами изнываю от жажды
и сквозь бред прорываюсь тщетно к жизни твоей.
Так до судорог жаждет опалённая сельва
жаждой жаркого горна, жаждой жадных корней.
Что мне делать? Я сгину без очей твоих ночью.
Я без них различаю одну пустоту.

Твоё тело налито болью всей моей смуты.
Ты меня настигаешь, как звезда – темноту.
Я родился в рубашке из терновых вопросов.
Лишь в твоём многозвучье я ответы нашёл.
Белый якорь, упавший в наше общее море,
ты зерну моей сути – борозда и глагол.
Как поёт моя суша под твоими следами!

Как без глаз твоих жажду глаз моих утолить,
если ты – моя жажда и её утоленье...

Как забыть тебя, если невозможно забыть?
Если ты наважденье, как избыть его, если
даже кости и жилы жадно жаждут тебя?
Жаждут до исступленья, беспощадное счастье,
разрываясь от боли и до боли любя.
Жажда губы сожгла мне. Где же губы любимой?
Жажда выпила очи. Что же очи твои?

Отыщи в себе, – слышишь? – запали в себе жажду
и в костёр моей плоти снизойди и сгори.
Эта жажда пожара неужели не сыщет
пищи в сердце твоём, не сожжёт без следа,
и в соитии смертном не сойдутся две жажды,
истребляя друг друга, как огонь и вода?

Новая песнь любви Сталинграду

Я говорил о времени и небе,
о яблоке, о грусти листопада,
о трауре утрат, дожде и хлебе,
но эта песнь о стали Сталинграда.

Бывало, луч моей любви влюблённой
невеста берегла с фатою рядом.
Но эта песнь – о мести, окрылённой
и освящённой здесь, под Сталинградом.

Пусть юный старец, ноющий уныло
о лебедях и о лазурной глади,
разгладит лоб и вновь воспрянет силой,
услышав эту песнь о Сталинграде.

Мой стих – не выкормыш чернильной жижи,.
не хлюпик, глохнущий при канонаде.
Он этой жалкой долей не унижен:
я был рождён, чтоб петь о Сталинграде.

Он плакал о твоих бессмертных мёртвых,
с тобою, город, взламывал осаду,
сверкая на штыках и пулемётах.
Набатом звал на помощь Сталинграду.

И вот повсюду бой священный начат:
в песках американцы топят гада,
гвоздят гремучую змею... И значит,
не одинока крепость Сталинграда.

И Франция, оправившись от плача,
под Марсельезу строит баррикады,
сжимая знамя ярости... И значит,
не одинока крепость Сталинграда.

Пикируя из темноты горячей,
когтями рвёт коричневую падаль
крылатый лев Британии... И значит,
не одинока крепость Сталинграда.

Чернеют в ней обугленные трубы,
но здесь и камень – недругу преграда,
уже горами громоздятся трупы
врагов у врат стального Сталинграда.

И перебиты лапы супостата,
чудовища, не знавшего пощады.
Торчат в сугробах сапоги, когда-то
грозившие пройти по Сталинграду.

Твой взор всё так же ясен, словно небо.
Неколебима сталь твоей громады,
замешенная на осьмушке хлеба.
О грань штыка, граница Сталинграда!

Твоя отчизна – это лавр и молот.
И видит вождь, как в рёве канонады
твой лютый враг вмерзает в лютый холод
и в снег, залитый кровью Сталинграда.

Уже твои сыны тебе добыли
победу – наивысшую награду
на грудь земли, простреленной навылет,
на грудь красноармейцу-Сталинграду.

Я знаю, что воспрянули недаром
сердца в чаду коричневого ада:
взошло созвездье красных командармов
на грозном небосводе Сталинграда.

И суждено надежде распуститься,
раскрывшись, как цветок в пучине сада:
написана великая страница
штыками и рассветом Сталинграда.

И обелиск из мрамора и стали
встаёт над каждым рвом и баррикадой,
над каждым алтарём, где умирали
твои сыны, твердыня Сталинграда.

И свищет сталь, буравя и взрываясь,
сечёт врага свинец кинжальным градом;
дрожит слеза, и закипает радость
сегодня здесь, в твердыне Сталинграда.

И вьюга заметает вражьи кости,
обломки перемолотой армады.
Бегут, бегут непрошенные гости
от молнии разящей Сталинграда.

Они прошли под Триумфальной аркой
и Сену осквернили серным смрадом,
поганили Париж гортанным карком,
чтобы подохнуть здесь, под Сталинградом.

Они топтали Прагу сапогами
и шли по воплям и слезам парадом, –

но втоптаны теперь навеки сами
в сугробы, в чернозём под Сталинградом.

Они изгадили и замарали
античную голубизну Эллады,
но в час разгула верили едва ли,
что час расплаты ждёт у Сталинграда.

И, растерзав Испанию, гарротой
они сдавили горло серенаде;
испепелили землю Дон-Кихота,
но сами стали пеплом в Сталинграде.

Голландию тюльпанов и каналов
они крушили бомбой и прикладом.
Но вот чернеют трупы каннибалов
в заснеженной степи под Сталинградом.

Они сожгли, злорадно завывая,
как волки, близко чующие стадо,
лазурный лёд Норвегии, не зная,
что скоро им скулить у Сталинграда.

Да здравствует твой непокорный ветер,
который воспоют ещё баллады!
Да здравствуют твои стальные дети
и правнуки стального Сталинграда!

Да здравствуют бойцы и комиссары,
богатыри, которым нет преграды,
и солнце, в небе пышущее яро,
и лунный свет ночного Сталинграда!

И в час, когда навек замрёт мой голос,
пускай осколок твоего снаряда
положат мне на гроб, а сверху – колос,
кровавый колос нивы Сталинграда.

И это будет памятник поэту,
которому иных наград не надо:
пусть я и не ковал твою победу,
но выковал острей клинка вот эту
стальную песнь во славу Сталинграда.

Переводы С. Гончаренко

...слишком дикая, чтобы жить...

...слишком редкая, чтобы умереть...

а мне в принципе нравятся стихи.. я на исп не читала. мне далеко до этого... но вот мне кажется что Крис им тож увлекалась и не случайно сделала его любимым поэтом Мари. мне кажется в Неруде тож есть мятежность и в его стихах тоже. особенно про любовь и расставание... мне вс енапоминает чувства мятежников0)

и еще про сталинград прикольное))

особенно начиная с этого момента

Я не писал печальней...[b]
Я не писал печальней стихов, чем этой ночью.

Могу вот так: "Синея на ясном небосклоне,
Всю ночь дрожат в ознобе озябшие светила".

Кружит по небу ветер, гудит, поёт и стонет.

Я не писал печальней стихов, чем этой ночью.
Я был влюблён. Казалось, что и она любила.

Такими же ночами держал её в объятьях.
Бескрайним покрывалом над нами небо плыло

Я был любим, и сам я её любил, казалось.
Молчаньем, долгим взглядом она с ума сводила.

Я не писал печальней стихов, чем этой ночью.
С тех пор, как мы расстались, тоска не проходила.

С тех пор, как мы расстались, огромней стало небо.
Стихи омыли душу, поля роса омыла.
И звезды не угасли, хоть нет ее со мною.
Не удержал любимой, любви мне не хватило.

Ну вот и всё. Но кто-то вдали поёт чуть слышно.
Любовь ушла, но сердце смириться не готово.

Ищу ее глазами, губами, сердцем, болью.
Но нет её со мною, и не вернуть былого.

А ночь опять всё те же деревья побелила.
Но нас былых, влюблённых, давно уж нет на свете.

Я разлюбил, уверен, но так любил, что в полночь
Ловил губами ветер - и нёс ей песню ветер.

Она с другим, с другими. Она была со мною
Моим был взгляд, и голос, душа ее и тело.

Я разлюбил, уверен. Да разве я уверен…
Век у любви короткий, забвенью нет предела.

Я столько раз ночами держал ее в объятьях.
Любовь ушла, но сердце смириться не готово.

И легче ли, что боли не причинит мне больше
И больше никогда ей не посвящу ни слова.

Se concentra el silencio...(Пабло Неруда)

Концентрическими кругами
Тишина стекается в камень.
Весь трепещущий мир,
Все птицы, дома, войны,
Города, поезда, чащи,
Волна, без конца повторяющая вопросы моря,
Равномерная поступь рассвета -
Всё сходится к камню,
Небесному узлу и ореху,
Несравненному очевидцу.

Пыльный дорожный камень
Помнит Петра и помнит
Всех, кто был прежде,
Помнит воду новорождённой,
Он немое слово земли,
Он молчит,
Ведь ему досталась в наследство
Немота неподвижного моря
И необитаемой суши.
Камень был здесь еще до рассвета,
и стоило ему в первый раз шелохнуться,
как зазвучала самая первая
песня реки.

***
Se concentra el silencio
En una piedra,
Los círculos se cierran,
El mundo tembloroso,
Guerras, pájaros, casas,
Ciudades, trenes, bosques,
La ola que repite las preguntas del mar,
Es sucesivo viaje de la aurora,
Llega a la piedra, nuez del cielo,
Testigo prodigioso.

La piedra polvorienta en un camino
сonoce a Pedro y sus antecedentes,
сonoce el agua desde que nació:
es la palabra muda de la tierra:
no dice nada porque es la heredera
del silencio anterior, del mar inmóvil,
de la tierra vacía.
Allí estaba la piedra antes de la aurora:
su primer movimiento
fue la primera música del río.

Но ничто не сравнится с ветром,
с ветром в скалах, с водой студёной,
напоить готовой поля,
с налитым простором, со светом,
утоляющим жажду Вселенной,
с ароматом зелёным земным.

Потому-то я возвращаюсь
то и дело туда, где не был,
чтобы встретиться вновь с собою,
вновь и вновь встречаюсь с собою,
под прохладным взором луны,
и, насвистывая от счастья,
снова в путь по камням пускаюсь:
нет заботы иной, чем быть,
нет родни родней, чем дорога.

EL VIENTO

Pero no hay nada como el viento
de los duros montes, el agua
de riego en los fríos canales,
el espacio inmóvil, la luz
colmando la copa del mundo
y el olor verde de la tierra.

Por esо tengo que volver
a tantos sitios venideros
para encontrarme conmigo
para encontrarme sin cesar,
sin más testigo que la luna
y luego silbar de alegría
pisando piedras y terrones,
sin más tarea que existir,
sin más familia que el camino.